Первая игра, с которой я столкнулся. Мир-перекрёсток, сюжетная линия отсутствует или слабо выражена в силу особенностей мастера. Внутренняя речь, вопреки правилам русского языка отображается курсивом
‘Я, Бельских Твердислав Казимирович, родился в городе Ленинграде 22 июня 1975 г. (31 год), в семье служащих. До настоящего времени проживаю по адресу: г. Санкт-Петербург, ул. Радищева, д. 33, кв. 21. почтовый индекс 191...’
Господи, какой бред... Я вздохнул, с тоской глядя на гладь ещё не испачканного нервной диаграммой моего корявого почерка листа. Что поделать - профдеформация - можно сколько угодно оправдывать так собственную лень, и пренебрежение к читающим. Разве трудно найти время и писать прописи... Хватает ведь и на фехтование, и на психологию эту... Надо дописать и собираться. Дурная манера - всё в последний день... Пойду с поезда - занесу в военкомат. Продолжим:
‘...014. С 1982 по 1990 обучался в 193 средней школе. Состоял в пионерс...’
Это была хорошая школа... Одна из лучших в городе гуманитарных школ. Хранящая традиции, с руководством, чутким к новым веяньям. Я чувствовал - старая, мелкая вроде обида душным комком ворочается под ложечкой:
'Тонкий мальчик в больших, словно не по росту, очках стоял, почти уткнувшись в дверь директорского кабинета, и говорил, говорил захлёбываясь слезами пополам с обидой: ‘Но как же так, вы не можете, это же не справедливо’. Судорожно вздрагивал на тонкой шее, нелепо торчащей из подвязанного алым галстуком воротника рубашки, кадык, слёзы капали на бордовый жилет, всегда выделявшийся ярким пятном на фоне одинаково синих одноклассников, а он, словно не замечая, что его выставили: ‘Это же всё враньё - и про поборы, и про то, что драться учат, и уж тем более про отчуждение от первичной ячейки общества... Виктор Анатольевич, ну что молчите? Вы же не согласитесь на эту профанацию со штатным психологом - они же Вас через месяц сократят!’ - продолжал он едва слышно, а может, ему только казалось, что он говорил, и всё это лишь пронеслось в голове, а вырывалось только, как и несколько минут назад в учительской: ‘Ну как же, это же несправедливо... ’
Что за сентиментализм... О себе, в третьем лице, хорошо хоть единственного числа... В Клубе было всё: люди, о которых можно сказать Мы, учитель, о котором можно говорить Учитель... Наверное, стоило тогда остаться, но это... это... я ведь и сейчас считаю это предательством - но клуб продолжал жить, ребята собирались: фехтовали, ставили спектакли, ходили в походы и изучали карту звёздного неба - а я стоял в стороне, и сначала меня отталкивала гордость (о! это проклятие польских панов), потом упрямство (см. выше), а там и обида подкралась на кошачьих лапах - неужели без меня им не хуже, чем со мной - подсластив горечь отчуждения мёдом жалости к себе... Я и раньше учился неплохо - а теперь, когда дело, занимавшее большую часть свободного времени, обходилось без меня - окончательно перешёл в разряд ботаников... Ладно:|
читать дальше
‘...кой организации. С 1990 г. по 1992 обучался в Санкт-Петербургской классической гимназии №61...’
610-я - я попал туда случайно через знакомых матери - один класс, который преподаватели Университета собрали из своих детей и детей знакомых - 19 человек, первый набор... Они хотели дать хоть кому-то нормальное образование... Нас не регистрировали – мы, в знак протеста, занимались на ступеньках РОНО. Мы занимались ещё в казематах Петропавловки и в запасниках Эрмитажа, на набережной Фонтанки и на квартире у знаменитого Лурье - того самого и нашего первого директора... И снова было Мы - волшебное слово, дающее защищённость, а потом 1991 – танки, демократия и я:
‘Коротышка (уже тогда понятно - не ещё не вытянувшийся мальчик, а коротышка) вообразивший себя не то гимназистом Мишей из ‘Записок’ Успенского, не то Гаврошем - бросив учёбу, несётся на перекладных электричках в Москву - менять мир к лучшему... Он верил в коммунизм истово - как старообрядец в то, что Пётр – Антихрист, и спорил, до хрипоты спорил с пожилым учителем истории, говорившим и о 37 и о 50-х, спорил бездарно, ужасая одноклассников (да и самого себя) нелепыми аргументами: ‘...ну как же, ну это вы несправедливо...’ Это нестерпимое свойство - неспособность связать последовательно и двух предложений... Особенно на чувствительную тему... Он блистал на риторике. Но стоило диспуту смениться уроком истории - и дрожащими губами он уже мог лишь только повторять Илье Хацкелевичу: ‘Ну как же, он же столько сделал...’ А придя домой он читал - взахлёб глотал рекомендованные историком (а чаще выданные им под клятвенное обещание вернуть) книги: Алешковского и Солженицина, ‘Свечу’ и ‘Князя’... Так что к 1991 он точно знал - он против власти нынешней. Но не знал, какую ещё власть ему надо... ’
Вернувшись, я никак не мог отделаться от гаденького чувства собственного превосходства - они тут обсуждали, а я там...
Ничего такого не было там... Были нетрезвые люди в форме и нет, и ночёвки по незнакомым квартирам, и напряжение.. Дикое напряжение изгиба (так и не переросшего в разлом) истории... Наверно, это чувство я и буду дальше искать всегда - и в 1993, когда трагедия, повторившись, согласно вечных правил превратится в фарс, и останется только горький привкус разочарования, и в 2002-м, выколачивая у администрации квоты под детей из Чечни... Его... а вовсе не справедливость... Отвлёкся.
‘...0, которую окончил с отличием. С 1992 г. обучался в Ленинградском Педиатрическом Институте (с 1996 г. Санкт-Петербургской Государственной Педиатрической Медицинской’...
Хорошее было время - героев и подвигов. Встречи на ЧР, и игры, и ролёвки по городу, и преподаватели, вежливо интересующиеся: ‘Слава, а Вы уверены, что кольчуга - это нормально?’, и подгитарные песни, и благородные поединки, и перечислишь ли всё? То, чему учил в клубе Виктор Анатольевич - простенькие репризы, шаги, стойка, наконец - я узнал тогда, что всё это было неправильно, неспортивно, неакадемично - но именно из тех рапир, сабель, шпаг, просто палок - вырастало теперь на моих глазах и при участии то, что, со временем гордо назовёт себя историческим фехтованием. Пан Твердь варился в этом котле, жил этой жизнью, сражался в поединках с друзьями верным кленовым полуторником, и им же, но уже в роли дубины, утяжелённой с одного конца, дрался с гопотой, возвращаясь вечером домой. Но...:
‘Угловатый подросток, привычным движением пряча очки в железный футляр, медленно спускался по газону к грязной воде Чёрной речки. Ноги слегка дрожали, в глазах и без того мутный пейзаж медленно заплывал слезами... Подойти и бросить... Бросить им в лицо... Что? В голове металось: нельзя унижать за желание жить по-другому, за длинные волосы, по-детски наивное стремление верить в чудо, верить в Свет (или - Богов всех ради - в Тьму), за деревянный, а не дюралевый или текстолитовый меч - но он знал - на выходе предательские губы выговорят только обиженно-детское: ’...ну...’. Он представил, как, задыхаясь слезами, мямлит снизу вверх в ленивое барственное лицо человека, казавшегося когда-то почти товарищем: ‘ну как же, ну это же, это... Это подло’, разбавленное разнообразия для: ‘ну вы же не гопники, вы же люди, вы же...’ - как насмешливо и чуть брезгливо изогнутся полные, чувственные губы и, вместо того, чтобы заговорить, коротко ударил обернувшегося на звук шагов вожака Волчьего Хирда по лицу. Открытой ладонью правой руки по левой щеке, другой рукой пытаясь высвободить из неудобной - ‘и ведь обещал же себе сто раз переделать’- перевязи меч. Звук разнёсся, казалось, в полной тишине’.
А ведь как хотелось подойти, сказать что-нибудь... эдакое... к месту... чтоб отвесили челюсти, застыли столбом, изобретая ответ. Как золотоволосый Тиль, или, на худой конец, как длинноносый, уродливый герой Ростана. И победить, конечно... Сложилось, впрочем, вполне в духе Костера - этого косорукого, с фанерным двуручником, макать бросили, цели я добился. Но меч достать, а тем более пустить в дело не дали... И была больница, долгие полутёмные дни, кода нельзя ни читать, ни вставать, ни слушать музыку, заполненные ватным, рвущимся на свободу ужасом. Страх слепоты, осязаемый, животный, заполнял тогда каждый закоулок моего сознания, превращая в законченного солипсиста: Я ослепну - и Мир, погрузившись во тьму, перестанет существовать. Сейчас он тоже где-то поблизости – прячется, покуда не вырубят вечером пробки, или не затянет небо быстрая летняя гроза. А тогда я, лёжа в филатовском центре, выдавливал из себя страх, заменяя образовавшуюся на его месте пустоту чем придётся. Раздражением и лёгким презрением к тем (тогда мне казалось - такие ещё хуже Волков), кто стоял наверху и смотрел - сначала на чужой позор, потом на чужую боль. Мыслями о том, как трудно будет драться - и не получить больше ни разу по голове. Обидой, вечной обидой на то, что очередное Мы лопнуло и снова есть только голое Я - незащищённое, как сахарная вата под дождём. Голова отозвалась на неприятные воспоминания привычной болью... Я посмотрел на часы - четверть третьего. Продолжим:
‘...Академии), который окончил с красным дипломом в 1998 г. По окончанию учёбы в интернатуре (1998-1999 гг.) и ординатуре (1999-2001 гг.) поступил на работу в ДГБ №2, где и рабо...’
Досада заставила бросить ручку и искать платок – утереть слёзы. Я научился бить не ладонью по лицу, а прямым в солнечное и коленом в морду, научился не плакать, глядя на вещи, которые мне представляются несправедливыми, научился, более или менее, находить слова (спасибо психфаку Универа - за тем, собственно говоря, и шёл), научился - как мне казалось - быть (или успешно притворяться) взрослым, но...
‘Он стоял, глядя на своё новое (какое новое, уже два года как) начальство и ощущение, которое он навсегда, казалось, изгнал из своей жизни, неумолимо захлёстывало его с головой... Он взял себя в руки и спросил, довольно внятно:
- Так значит за госпитализацию и за операцию - за всё Вы берёте деньги?
Заведующий, немолодой, представительный мужчина мягко улыбнулся:
- Ну, зачем же так... Это общепринятая практика, вы же пони...
- Постойте, - перебил он, - Вы, ну разве это Вас оправдывает?
- Я не вижу необходимости оправдываться - укоризненно возразил тот.
И нельзя было ударить, как тогда, просто ударить по лицу, бросить вызов, встряхнуть за отутюженные лацканы, и вырвалось уже само, едва ли не против его воли:
- Но Вы ведь давали клятву Гиппократа... Но Вы... Но... Это же обман, это не честно, это... просто подло... Вы же клялись...
Заведующий поднялся из-за стола, подошёл, и, положив руку ему на плечо, сказал ласково:
- Голубчик, ну при чём тут какие-то дурацкие ритуалы... Ну, подписывали бумажку - в ЗАГСе тоже подписывают... а потом разводятся... - он хихикнул и помолчал, ожидая, что Твердь присоединится.
Твердислав Казимирович стоял, шарил правой по карманам халата, в поисках старого железного футляра, левую же сжимал и разжимал где-то на уровне пояса. По лицу его текли слёзы, а губы беззвучно шевелились’.
Я так его и не ударил... Он предложил мне уйти в отпуск, отдохнуть, сказал, что это нервное, и от переутомления бывает – я согласился - потому, что не знал, как быть... Я и сейчас... Ладно, пишем:
‘...таю до сих пор. В настоящее время являюсь доцентом кафедры детской хирургии МАПО, хирургом высшей категории. С 2002 г. обучаюсь на заочном отделении факультета психологии СПГУ. Вероисповедание католическое. Холост’.
Холост - это не удивительно. Взгляд с привычным раздражением скользнул по зеркалу. Вот ведь нескладным лицом наделил Господь... Будто одного только роста (полтора с небольшим метра) не хватило бы проучить гордеца и задиру. Так ещё и лицо будто собирали из двух, а то и более, наборов. По отдельности очень даже ничего... Высокий лоб (хорошо), крупные, благородного рисунка, хотя и тонковатые губы (замечательно) и меленький треугольный подбородок (тоже, в общем, не конец света), больше уместный на лице миловидной девушки, с капризной ямочкой. Пушистые и, похоже, довольно длинные ресницы (за очки иногда задевают, зар-разы), но к ним - маленькие, круглые, тонкие брови и близоруко прищуренные глаза неопределённо-серого цвета. И всю эту нелепую конструкцию венчает (о Сирано, Сирано!) нос - костистый и длинный, но отвратительно курносый. Кожа - от природы бледная, а от образа жизни вечно то обветренная, то сгоревшая, то отмороженная, и волосы - того тусклого оттенка, который приобретает солома, перезимовавшая на улице. Опять вру себе - причём тут внешность - просто...
'Он ухаживал за ней с первого курса - подавал руку, открывал двери, переносил через лужи и провожал домой после поздних занятий и студенческих посиделок. Целовал, стоя на коленях, тонкую, пропахшую формалином кисть и беседовал по телефону о Кизе. Или Сартре. Или Меркьюри... И вот сейчас глядя и не видя в темноте совсем ничего (близорукость после травмы ещё усилилась), но ощущая там, поблизости, жадное, жарко распахнутое ему навстречу тело, вдыхая пряный запах - смесь её вечного мужского Хьюго (эти духи, и её короткая стрижка, и мужские рубашки, и голос с хрипотцой - о травести, травести), пота и чего-то такого, что он не осмеливался назвать даже про себя - он не чувствовал ничего, кроме отвращения и ужаса. Отвращения к влажному, раскинувшемуся там во мраке тяжело дышащему животному, и ужаса от сознания того, насколько быстро умный, начитанный, тонко чувствующий собеседник превратился в содрогающийся кусок исходящей запахом плоти, одержимый одной незатейливой мыслью - продолжать род. И мямля, впервые без убеждённости, но как всегда с подступающими к горлу слезами он забормотал: ‘Ну как же, я ведь только сейчас понял... я... Я ведь не люблю тебя, это же... это же будет нечестно...’
Я не хотел её обидеть... Но почуяв что-то, она с подлинно женской мягкостью сказала: ‘А правильно Колька говорил, что ты в этом смысле того... Ну если уж так вышло - зачем себя заставлять. Хм... мальчики... мальчики и мальчики, чего такого... Но заставлять-то себя было зачем? Ладно, я в ванну и давай спать’.
Я был ей предан: до замужества на 4-м - и после развода на 5-м, сейчас если она позвонит - я брошу всё и примчусь... После смерти матери кроме неё у меня никого не осталось - но и теперь меня грызёт одно сомнение - врал ли я ей, сказав, что не люблю, и не благодарность ли заставляет меня заботиться о ней все эти годы... К чёрту. Если я уйду с работы, биографию всё равно придётся переписать. Лист полетел под стол, а я встал, подошёл к рюкзаку и, вооружившись мятой бумажкой со списком, начал собираться.
‘1 греча 2кг
2 рис 2 кг
3 макароны 2кг
4 тушёнка 4б
5 ириски золотой ключик 1кг
6 сгущёнка (варёная) 2 б
7 пряники 1кг
8 палатка одноместная’…
Если из этих кто-то забудет палатку - не пущу. Почему йогическим туризмом занимаются в основном женщины - такие бестолковые женщины и пьющие мужчины. Может, я зря опять пошёл врачом? Замучают: нос облез, а нет ли тестика на беременность...
‘9 спальник зимний синтепоновый – NB! не перепутай, Твердь, в прошлый раз чуть не околел.’
Спать пришлось в куртке и штанах.
‘10 трусы, носки, майки’
…cколько найдём чистых - ненавижу ходить в заношенном…
‘11 свитер
12 брюки
13 ботинки’
Пункт четырнадцать, взятый из угла комнаты, уютно лёг в руку -
‘14 лопата сапёрная’
И не надо ни топора, ни альпенштока, ни (не приведи Господь забудут) ножа консервного. Пройдусь в поезде брусочком... О! кстати,
‘15 брусок’
...и не надо будет и ножа перочинного. Хотя его-то забудут вряд ли - каждый притащит что-нибудь остренькое, будут хвалиться - ну как дети...
‘16 котелки, набор
17 фляга
18 соль
19 спички’
Вот так и знал: забуду записать - пару рубашек сунем
’20 аптечка’
Ставший родным ещё со времён первых ролевых привычный несгораемый ящик (в таких хранят документы политруки). Посмотрим: иглы, шёлк, антибиотики, гормоны - чёрт их знает, отёк Квинке, два года назад палец чуть не отрубили - стерильные салфетки, бинты, простынь - вот родит кто-нибудь - пару зажимов, пинцет, йод, сухая марганцовка, пару пакетов ‘рингера’, промедол - с глаз долой его, поглубже - и даже если двое отгрызут ногу третьему мы выполним ампутацию и продержимся до эвакуации. Стетоскоп и кое-что по мелочи. ‘Влезла, c-c-сука, а я думал - не влезет...’ ©.
‘21 жорнабор
22 соль-спички’
- э-э-э, я уже одни сунул. Отказать.
... За сборами ночь прошла незаметно, и вот я уже стою перед зеркалом - плотные застиранные штаны (не люблю джинсы – тесно), домашней вязки свитер из небелёной козьей шерсти, армейский ремень с зачехлённой лопатой на нём. На нём же и малая аптечка – анальгин, йод, бинты, жгут - в пояснике, и чехол для очков.
О! Очки запасные в рюкзак.
Кожаная куртка на полартековой подстёжке – спецзаказ, обошлось недёшево - но смотреть приятно. Впрочем, общей картины не улучшает. Ботинки что ли на платформе завести... Хоть выше буду. Казаться. Волосы в хвост, бандану - не фонтан, но лучше, чем было. Документы в нагрудный карман, ключи в рюкзак – прощай, квартирка, гудбай, мобильный. Я ушёл в себя, вернусь не скоро...
Зря. С каждым годом всё хуже. Может, это я порчусь - не о чем мне с ними, совсем не о чем – энергуи, прости Господи... Ладно, подойдём к руководителю, рюкзак возьмём с собой...
- Сан-Сеич, Вы уж не взыщите - я на отшибе встану. Вон, скажем, там, за пригорочком. Вы же понимаете, я хирург, у меня такая аура... я для индивидуальной медитации...
И ладно, и огородами, огородами... Продукты потом отдам.
А теперь сесть на рюкзак спиной к лагерю с этими, убрать очки в чехол и поздороваться. Ну, здравствуй, Алтай, я вернулся...
...(не люблю лотос - в штанах, в ботинках, глютеусом на холодную землю)... Мы лучше так - на рюкзаке... Я всматривался в расплывающийся пейзаж, и покой медитации стирал раздражение. Звуки лагеря заглушило мерное тяжёлое дыхание гор. Мир уходил от меня прочь. Я уходил от мира.
@темы:
наполеоновское: кампании,
тексто-мемориальный рефлюкс
-
-
25.04.2010 в 01:08-
-
25.04.2010 в 16:34Польщён высокой оценкой, особливо из уст такого мастера, как Вы.